До войны Надежда Россинская, взявшая псевдоним Надин Гейслер, была фотографом. А еще помогала родным с семейным бизнесом — у ее родителей была цветочная теплица.

В феврале 2022 года, когда соседний с Белгородом Харьков стали обстреливать, Гейслер написала её бывшая клиентка и попросила приютить знакомых, выезжающих из Харькова в Россию. Надин с сестрой Олёной согласились пустить к себе в квартиру украинских беженцев. А потом девушки начали помогать другим людям — находили жилье, обеспечивали самым необходимым.

20 марта Надин и Олёна вышли на акцию на центральную площадь Белгорода — сестры надели одежду в сочетании желтого и синего и стали раздавать цветы. Их задержали, но обошлось административным делом о несогласованной акции, Олёне даже удалось выиграть апелляцию и отменить штраф. В Белгороде их дело назвали «Делом цветочниц».

Со временем сестры стали больше фокусироваться на помощи: они собирали пожертвования и тратили их на эту помощь. Подтянулись и другие волонтерки. Надин и её команда, получившая шуточное название «Армия красоток», были почти что единственными, кто доставлял гуманитарную помощь на оккупированную часть Харьковской области в 2022 году.

«Было очень страшно не только быть обстрелянными, но и попасть в украинский плен — девушка не военнослужащая, а значит, могут быть проблемы с обменом», — писало белгородское медиа о деятельности Надин.

После контрнаступления ВСУ в сентябре 2022 года «красотки» перестали ездить с гуманитаркой в Украину, сосредоточившись на помощи беженцам внутри России.

Мы познакомились с Надин тогда же, весной 2023 года. Я приехала к ней на склад гуманитарки — это был обычный частный дом, она там фактически жила. В доме розово-фиолетовые стены, диванчик, бронежилет для поездок на оккупированную часть Украины, а еще десятки, а то и сотни огромных мешков с гуманитаркой. На каждом был адрес. А ещё на складе жили два кота — оба были подобраны в Украине и вывезены из-под обстрелов.

Один кот лежал у меня на коленях, пока Надин рассказывала про угрозы, которые она и ее девчонки получали.

За тот вечер она выкурила с десяток сигарет.

Одна из стен того склада, где мы встретились, была переоборудована под «книгу отзывов»: девушки склеили между собой много белых листов, прикрепили получившееся полотно к палкам и туда вешали сообщения с благодарностями от людей. На стенде было несколько десятков отзывов, некоторые настолько длинные, что сообщения не помещались на один листок.

Из-за угроз в конце апреля 2023 года Надин уехала в Грузию, почти на год. Но оттуда также продолжала помогать.

В феврале 2024 года девушка вернулась в Белгород — и ее задержали сотрудники ФСБ через несколько дней.

Обвинение было предъявлено по статьям о «публичных призывах к осуществлению деятельности, направленной против безопасности государства», «содействие террористической деятельности» и «госизмена». Больше года Надин находилась в СИЗО, где ей зачастую отказывали в медицинской помощи.

19 июня обвинение запросило ей 27 лет — это максимальный срок заключения для женщин в России.

20 июня на выездном заседании Второго Западного окружного военнного суд в Белгороде Надежду приговорили к 22 годам лишения свободы. Уже в СИЗО Надежде Россинской исполнилось 30 лет. Срок — больше половины жизни волонтерки.

В распоряжении редакции «Новой газеты Европа» оказалась речь Надин, произнесенная на закрытом заседании суда. Публикуем выдержки из нее, сохраняя авторскую стилистику.

***

«Ваша честь, я считаю, что все 14 томов моего уголовного дела состоят из лжи, теории и предположений ФСБ. При рассмотрении дела по существу выходит, что никаких доказательств моей вины нет. А как здесь неоднократно было озвучено, слухи, догадки и предположения не являются доказательством.

<…>

Если мы рассматриваем дело по существу, то какое отношение к этому имеет мой цвет волос или одежды в разные периоды моей жизни? (Вероятно, Надин имеет в виду аргумент обвинения о том, что она часто носила одежду в сочетании синего и жёлтого. — Прим. ред.) Новости по РЕН-ТВ — на синем фоне желтой строкой. На фасадах следственного изолятора, где я содержусь, ярко-синие таблички с ярко-жёлтой надписью: “Казёеное учреждение” или “Стоянка” — я сегодня видела. Но они никого не смущают, не пугают и уж тем более не дискредитируют. В конце концов, флаг страны, в которой я родилась (Казахстан — Прим. ред.), голубой с желтым. Так всё-таки покоя не даёт цвет или я?

Почему сторона обвинения так пристрастно заостряет внимание на том, что я могу говорить, употребляя слова на украинском языке, как будто это является какой-то уликой. Или же украинский язык потенциально угрожает конституционному строю и безопасности Российской Федерации, в чём меня обвиняют с 1 февраля 2024 года?

Тогда выходит полнейший абсурд. Ведь согласно Конституции всё той же Российской Федерации я могу говорить абсолютно на любом языке. Нельзя выступать в защиту русского языка на территории Украины и при этом выставлять украинский язык на территории России чуть ли не в качестве доказательства вины.

В показаниях [свидетеля] сторона обвинения заостряет внимание на том, что я помогла одиннадцатилетнему мальчику вернуться в Украину к матери, которая когда-то была в рядах ВСУ. Но не на том, что ребёнок наконец-то воссоединился с матерью, которую не видел с самого начала вооруженного конфликта.

Я же заострю внимание на том, что когда вопрос ставится именно под таким углом, мы уничтожаем саму мораль и институт семьи. Ибо мать и дитя — это свято, неприкосновенно и не должно иметь политический окрас. Когда уполномоченная по правам ребенка Мария Львова-Белова дает интервью о том, что при ее содействии Веронику Власову вернули домой в Украину к матери, несмотря на то, что ее мать также является военнослужащей в Украине, в этом никто не видит проукраинскую позицию. Когда это делаю я, причем не за месяц, а всего за неделю, моя добродетель закладывается в тома уголовного дела.

При помощи таких же неравнодушных людей, как и я. Появляется ощущение, что я живу в каком-то антимире, где каждое мое слово и деяние искажается в кривом зеркале.

Вопрос со стороны обвинения: благодарили ли меня когда-либо украинцы за оказанную им помощь и делали ли они это публично? — почему-то был адресован моей маме, а не мне. Но никто не ответит лучше меня на этот вопрос.

Благодарили. С самого первого раза, когда я не оставила людей ночевать на улице с 7 на 8 марта 2022 года. С самой первой консервы и буханки хлеба. Благодарили по аудио- и видеозвонкам, сообщениям, в комментариях к моим социальным страницам групп, в моих публикациях и сторис. Благодарили лично. За спасение своей жизни, за то, что ребенок одет, накормлен или получил лекарство. За то, что ребенок попросту нашелся на территории России и вернулся к матери.

Меня даже благодарили за то, что похоронила дочь по-человечески, а не оставила лежать ее труп в морге. Благодарили за то, что успели увидеть дедушку живым.[…]

Благодарили меня за оплату жизненно-необходимых операций на территории России, которые никто не собирался им делать бесплатно, как лицам, пострадавшим от вооруженного конфликта. Меня благодарили главврачи больниц, которые я снабжала медикаментами. Хотя, полагаю, эта задача должна была лежать никак не на плечах неравнодушных россиян, которые просто и по доброте душевной выполнили работу государства, еще и финансировали ее.

Я, безусловно, говорю об этом открыто и публично, не скрывая ничего и не тая, нравится это кому-то или нет. Не менее важно, что все эти люди благодарили меня открыто, тоже.

Их совершенно не волновало мое гражданство, место рождения, национальность или на каком языке я говорю. В этом и есть наши общие прочеловеческие взгляды. Хотя из всех предложенных взглядов здесь такого варианта не было, но у меня будет свой.

Вопрос моих взглядов и позиции так часто поднимался при допросе и знакомых, и незнакомых мне людей, [что] я решила сама на него ответить, ведь меня никто и не спросил. Ничье благо или какие-то высшие цели не могут быть достигнуты или оправданы ценой человеческих жертв.

[…]

Каждого свидетеля спрашивали о моей гуманитарной деятельности, но я до сих пор не имела возможности рассказать о ней в полной мере. В зоне боевых действий люди получали от меня помощь в виде месячного набора продуктов, медикаментов, средств гигиены и бытовой химии. Месячный набор для человека. И представлял он собой строительный мешок объемом 50 литров. И каждый месяц у меня были отгрузки по каждому населенному пункту. И это были почти все населенные пункты, которые были под контролем Вооруженных сил Российской Федерации. Везде, где я могу оказаться, я приложу все усилия, чтобы оказаться и помочь этим людям.

Помимо прямой помощи людям, также привозились медикаменты в больницы, в которых не то что не было кровоостанавливающих препаратов, но даже физраствора. Разумеется, помощь оказывалась и животным, я с этого начала, домашним, бездомным, питомникам и приютам. Закупались корма, крупы, ветпрепараты, клетки и переноски, даже чтобы люди могли выехать со своими питомцами.

Я просто в один момент представила, как мне выжить, если я сейчас оказалась, ну, допустим, где-нибудь в глуши в помещении. У меня нет света, у меня, возможно, нет воды. У меня пустая аптечка, у меня нет ни крошки в холодильнике, в шкафу, нигде. И у меня животные, возможно, у меня даже дети. Что мне нужно? Я подумала об этих людях как о своих родных. И я уверена, что думать о них должны были другие, у кого есть средства их содержать, кто в ответе за всё это.

Оказывалась помощь беженцам на территории Белгорода в зависимости от состава семьи, их мобильности и состояния здоровья. Мы снимали для них жилье, обеспечивали необходимым для жизни: надувными матрасами, постельными принадлежностями, посудой, одеждой и обувью, продуктами, бытовой химией и средствами гигиены, медикаментами и средствами медицинской реабилитации. Оплачивали операции, консультации врачей и выезды медсестер на дом, больных и раненых навещали в больнице и привозили всё необходимое.

Помощь беженцам в большинстве случаев доставлялась нами, но также приходили люди к нам на склад. Причём началось с того, что их ко мне отправляли из белгородского Красного Креста, у которого есть финансирование государства. У меня же нет ничего. Отгружалась гуманитарная помощь им даже в [государственный] ПВР “Вираж”, где размещались беженцы. Просто потому, что ее там не хватало.

[...]

Оплачивались также услуги переводчиков для эвакуации людей. И покупались билеты для дальнейшего маршрута, так как у многих имелись родственники в других городах России или [в других] странах. В Белгороде по маршруту оплачивали ночлег в хостеле и питание. То есть человек получал помощь у нас — ему помогают эвакуироваться, ему помогают жить в Белгороде на территории России полностью.

[...] За всё время своей деятельности я старалась сделать так, чтобы человек, лишившийся буквально всего, и даже документов, оказался в человеческих условиях, знал и чувствовал, что он не один, что его жизнь ценна и важна. И за его право на жизнь будут бороться.

Мое желание помогать вызвано ценностью этих людей и их жизни и того факта, что они страдают незаслуженно. Мой собственный моральный кодекс, по которому я живу, есть свод законов, охраняющих саму жизнь и человека, и животного, и даже растения. И я не перестану говорить правду из-за угроз, коих было за все эти 3,5 года очень много. Если за это меня хотят подвергнуть наказанию, то какова сущность тех, кто хочет меня наказать? И мало того, придать процедуре видимость законности.

На протяжении всего следствия меня склоняли принять на себя незаслуженную вину. Меня шантажировали не преступлением, а добродетелью. Мне обещали, что я сгнию в стенах системы, что я пойду по стопам Алексея Навального, намекая на мое здоровье, что я никогда не рожу. Но даже если меня осудят, если я и закончу свою жизнь в стенах колонии, то не умру бездетной, как этого хотели некоторые.

Можно сфабриковать материалы дела, можно запугать и создать свидетелей, но невозможно уничтожить правду в виде десятков тысяч людей, которым была оказана помощь. И миллионы людей тому свидетели.

Я боролась за каждую человеческую жизнь всеми возможными и невозможными способами. Я позволяла себе роскошь в виде личного мнения и его публичного высказывания. Я говорю и говорила правду, которую хотели скрыть. Но я не преступник и не убийца, и на моих руках нет и капли крови. А мне всё равно запросили 27 лет.

Но моя первостепенная цель — не быть на свободе, а быть человеком. Если все-таки меня не оправдают, если вдруг будет запрашиваемый срок 27 лет, дайте тогда 27 лет и один день. Пусть хоть что-то необычное будет. Побью новый женский рекорд. У меня всё, спасибо, что выслушали”.

На свободу Надин должна выйти в 2045 году.