— Можно ли рассматривать «Чернобыль 22» и «Специальную операцию» как тематическую дилогию?

— Можно сказать, что это серия фильмов. Одно влияет на другое; так, герои «Чернобыля 22», с которыми мы делали исследовательские интервью, рассказали мне о существовании видеозаписей. Насколько я понимаю, некоторые [из этих людей] были операторами камер наблюдения.

— А с чего вообще у вас началась история с Чернобылем?

— Я туда ездил задолго до полномасштабного вторжения. То есть связь с этим местом возникла намного раньше. И было ощущение, что тема фильма, снятого именно в Зоне, если еще не пришла, то скоро придет. Вот она и пришла в неожиданном, по крайней мере для меня, виде. Как-то так случилось.

— Собственно о героях. В первом фильме они разговаривают на камеру, во втором уже почти вне сюжета, остаются на общих планах. В целом они провели месяцы в условиях заключения, стресса, психологического террора. Насколько просто было их разговорить, добиться от них такой откровенности?

— Когда мы начинали «Чернобыль 22», то вообще не знали, что мы делаем этот фильм. Мы просто собирали свидетельства очевидцев о военных преступлениях в Чернобыльской зоне. Изначально у этого материала была двойная функция. То есть мы для проекта The Reckoning Project: Ukraine Testifies собираем материалы, которые имеют юридическое значение, которые могут быть использованы позже в судах. Но также мы это все записываем для архива и для возможных работ.

ЧАЭСовцы согласились достаточно быстро, потому что понимали, что это не только для фильма. Они и говорили прямым текстом, что им не так важно, получится ли из этого фильм, как дать показания. Их показания переданы куда надо. С нами работает юрист, который специализируется по международным уголовным судам. Этот процесс медленный, но все материалы собраны, и рано или поздно должен быть иск.

— Что было наиболее сложным при съемке обоих фильмов?

— На самом деле нужны определенные навыки, чтобы установить контакт с человеком, который недавно пережил оккупацию, для которого эти травмирующие воспоминания еще свежи. Конечно, имелась проблема с доступом, потому что Чернобыль сейчас закрыт, — но мы ее решили. Самое сложное, пожалуй, было на чем-то остановиться, потому что и Зона, и война — необъятные темы. В Зоне открывается сразу очень много порталов в разные стороны, и там могло быть 10 разных фильмов. Мы в результате остановились на коротком фильме, исключительно на ситуации на ЧАЭС, не на ситуации по всей зоне.

Ведь эта территория вся была оккупирована, и там не только на ЧАЭС происходили разные невероятные события. А когда уже делали «Специальную операцию», то наиболее сложным и длительным был процесс получения видеозаписей.

— Почему так?

Они были уже приобщены к уголовному делу об оккупации ЧАЭС. Там идентифицированы все российские командиры, должностные лица Росатома и тому подобное. К счастью, у нас удачно сложилось сотрудничество с Офисом Генерального прокурора и специализированной экологической прокуратурой, которая непосредственно расследует оккупацию ЧАЭС. Конечно, очень помогло, что мы с 2022 года, снимая для The Reckoning Project, тесно сотрудничаем с украинскими и международными правоохранительными органами. Они уже в какой-то момент поняли — всё, что могли, с этой доказательной базой сделали. И решили, что из этого можно сделать что-то еще, некое событие в публичном поле — например, фильм, где мы могли бы посмотреть вблизи на то, что творили россияне. Материал и действия оккупантов говорят само за себя. Насколько я понимаю, это беспрецедентное сотрудничество, раньше не было такого взаимодействия между генпрокуратурой и документалистами.

— Режиссура «Чернобыля 22» — это взаимно противоположные движения: камера, которая парит над дорогой, словно закрепленная на технике, и собственно техника оккупантов, снятая на неподвижную камеру анонимного наблюдателя. «Специальная операция» — абсолютная статика. Как вы пришли к таким формальным решениям, совершенно противоположным?

— Очень часто диктует сам материал. Оба фильма частично связывает то, что там использован found footage, найденный материал. Наша задача — проявить тот фильм, который уже там есть, и отсюда исходят визуальные решения. А в «Специальной операции», действительно, с одной стороны, большая часть фильма происходит в статическом режиме, когда мы видим Чернобыльскую станцию оккупированной, но в то же время там тоже есть движение, такой классический маятник: есть начало, где станцию захватывают, есть конец, где они с ЧАЭС убегают. Мы на первый взгляд возвращаемся к первоначальному состоянию, хотя, конечно, это иллюзия, потому что после оккупации Чернобыльской АЭС мир уже не будет таким, как прежде. Просто в «Специальной операции» четко линейная структура, а в «Чернобыле 22» нет, потому что мы там ломаем время, попадаем из прошлого в настоящее и обратно, там говорят о тех событиях уже в прошлом времени, но мы в них также оказываемся через монтаж.

— Да, реальность как будто сама подстраивается под ваше кино, иначе и не скажешь: вы представляли «Специальную операцию» в Берлине через два дня после удара дроном по «Саркофагу».

— Сейчас можно сказать, что реальность, к сожалению, превзошла самые фантастические сценарии. (С улыбкой.) Если бы это было выдуманным сюжетом, то, во-первых, никто бы не поверил, во-вторых, сказали бы, что это безвкусица и китч.

— Алексей, а вам удалось выяснить, зачем им понадобилось оккупировать Зону и так долго там держаться, при том что бои шли под Киевом? Зачем было держать все эти опасные объекты под своим контролем?

— Это же была, так сказать, жемчужина российской военной мысли — вторгнуться с территории Беларуси, потому что кратчайший путь до Киева лежит через Чернобыльскую зону. Но они даже не подумали, что будет после того, как пройдут эти три дня, на которые была рассчитана операция. У них не было, судя по всему, никакого плана Б, они просто застряли в радиоактивной зоне, где нельзя долго находиться. Также, конечно, никто не подумал, как будет функционировать ЧАЭС, потому что там люди не просто так сидят, они очень важную работу выполняют и должны постоянно меняться.

Хорошо, что они относительно быстро убежали, и Зона избежала военных действий. Могло быть намного хуже.

— Некоторые особо умные даже окопались в Рыжем лесу.

— Да, мы видели эти окопы.

— Еще один интересный мотив — как роспропагандисты приезжают снимать какую-то показуху.

— Да, там несколько раз появлялись пропагандисты с российского телевидения. В один из приездов они попробовали сделать постановку, как российские солдаты привозят так называемую гуманитарную помощь и раздают ее работникам ЧАЭС. Те все отказались, и в результате они раздавали эту «гуманитарку» друг другу. Но там еще такой момент: привезли хлеб, оккупанты открывают машину, а он даже не запакован. А в Чернобыльской зоне нельзя не то что еду так держать, там нельзя вообще есть или пить на улице. Исключительно в закрытых помещениях. Даже если пьешь, то можно проглотить «горячие» частицы. А они очень долго носят этот хлеб под открытым небом, из точки А в точку Б носят эти буханки. И сами съели потом.

— Победа с «Чернобылем 22» в Оберхаузене как-то облегчила вам жизнь?

— Трудно сказать. Каких-то прямых влияний не вижу. «Специальная операция» в инди-режиме сделана. Награда — это приятно, Оберхаузен — очень важный фестиваль. Ну и была определенная денежная награда, а мы как раз начинали «Специальную операцию», оно, конечно, помогло.

— В целом, какую опасность предотвратили работники ЧАЭС, которые остались в оккупацию?

— Огромную. Произойти могло что угодно. Объект «Укрытие» требует постоянного мониторинга. Там могут случиться цепная реакция и ядерный взрыв, там происходит утилизация ядерных отходов. Этот процесс был прерван 24 февраля, а его нельзя прерывать. Учитывая присутствие военной техники, большого количества боеприпасов, любые боевые действия привели бы к страшным последствиям, даже без участия украинской армии, потому что они могли и между собой устроить стычку, там даже такое было. Любое оружие на этом объекте — угроза ядерной катастрофы.

— Кино о Чернобыле — это многолетняя и богатая традиция. Можете назвать свои любимые фильмы?

— В игровом жанре это «Распад» Михаила Беликова, нетленная работа. А в документальном — Ролан Сергиенко, его цикл из семи лент начиная с «Порога». Кстати, мой папа был оператором нескольких этих фильмов. Некоторые из них выглядят сейчас лучше, некоторые хуже, но в принципе это монументальная история.

— И последнее: будете ли продолжать свой собственный чернобыльский цикл?

— Я был бы не против, но не могу говорить наверняка. Во многом это зависит от доступа к Зоне. Сейчас много неопределенности. Вообще хотелось бы сделать о Чернобыле что-то не связанное с войной или связанное, но не напрямую. Зона сама по себе настолько интересна, что не хотелось бы сводить ее только к войне.