Я терпеть не мог Егора Летова. Он мне казался примером всего плохого, что случилось с российской музыкой. Героем шуток и автором песни «Всё идет по плану», что поют нетрезвые ребята в кожаных куртках, которых принято обходить стороной. Летов казался жупелом, демоном, героем красно-коричневого реванша девяностых, сторонником Эдуарда Лимонова и Геннадия Зюганова, певцом любителей дешевой водки и грошовых стихов. Ну как такого любить?
Как-то так было до 2006 года, пока мой друг и однокурсник Миша, приехавший из маленького городка в Тамбовской области и подружившийся со мной на почве любви к Radiohead, не поставил мне «Русское поле экспериментов». Для меня, совершенно юного книжного мальчика, не готового к таким походам на край ночи, это было сокрушительно. Как-то так было, пока мой друг и барабанщик моей группы Сережа не рассказал об альбоме «Прыг-скок», заглавная песня которого представляет собой одно большое переживание умирания и которую страшно слушать перед сном.
Как-то так было до тех пор, пока в журнале «Афиша» не вышло интервью Максима Семеляка с Летовым, а потом про Летова написал Rolling Stone, а потом был прочитан кушнировский «100 магнитоальбомов советского рока», где Летову и смежным с ним проектам было уделено много места.
Как-то так было не только у меня, но у многих. Хорошие люди из хороших журналов выросли на Летове и подарили его нам, а переиздания «Солнцеворота» и «Невыносимой легкости бытия» показали, какой должна быть психоделия по-русски. Вышла «Долгая счастливая жизнь», вышла «Реанимация» с ее жутким заглавным треком, вышли «Зачем снятся сны». А потом Летов умер — и с новой волной интереса началась его канонизация: переиздания, каверы.