Интервью · Культура

«В 2022-м было ощущение, что это на нас напали»

Разговор с литовским драматургом Марюсом Ивашкявичюсом о пьесах про осаду Мариуполя, о Льве Толстом, о работе в России и богах-самозванцах

Ян Левченко, культуролог

Марюс Ивашкявичюс. Фото: Konstantin Sednev / Postimees Grupp / Scanpix / LETA

Марюс Ивашкявичюс (1973) — один из самых известных литовских драматургов. Его пьесы «Кант», «Русский роман», «Изгнание» ставил в Театре Маяковского выпускник студии Петра Фоменко, актер и режиссер Миндаугас Карбаускис, за что оба получали премию «Золотая маска». Одну из его последних пьес «Восход богов», посвященную войне в Украине, в начале июня поставил в Русском театре Таллинна именитый кино- и театральный режиссер Эльмо Нюганен.

Она стала последним спектаклем именно Русского театра. Скоро его вывеска сменится на Südalinna Teater — по названию той части города, в которой расположено здание (на русском это звучит как «Театр сердца города»). В Эстонии спектакль вышел в двух версиях — на русском и эстонском языках. Материалом для спектакля служат интервью с украинскими актрисами, которые приехали в Вильнюс и рассказывали свои истории на русском языке.

Специально для «Новой газеты Европа» Ян Левченко встретился с Ивашкявичюсом и обсудил, как писать пьесы про идущую прямо сейчас войну, невозможность добиться отмены спектаклей по его пьесам, всё еще идущим в Москве, и даже контрабанду меди в 1990-е. 

— Расскажите, как задумывалась и создавалась пьеса «Восход богов».

— Начало большой войны застало меня совершенно врасплох. До этого я часто отсылал статьи для Frankfurter Allgemeine Zeitung. Когда началась война, они попросили у меня статью о том, как мы всё это переживаем в Литве, и я ответил, что мне нечего сказать. Месяца два я не работал и целыми днями следил за происходившим в Украине. От этого я страшно уставал, и это было странно: ты же не ходишь на работу с 9 до 18, ты фрилансер… До февраля я собирался с тогдашним, тоже еще Русским театром Вильнюса поехать в Авиньон с проектом о белорусской революции 2020 года. И тут мне пишут из Авиньона: можете ли что-то быстро сделать об этой войне? Сначала я не находил у себя морального права говорить о ней от своего имени. Но скоро в Вильнюсе появились актрисы из Киева. Они хотели высказаться, участвовать своей профессией в том, что происходит. Мы начали собираться в репетиционном зале как бы на терапию. А потом случилась трагедия с Мантасом Кведаравичюсом…

Справка

Мантас Кведаравичюс (Mantas Kvedaravičus, 1976–2022) — литовский режиссер неигрового кино. По первому образованию археолог. В 2013 году защитил в Кембридже докторскую диссертацию по антропологии, посвященную репрессиям и похищениям людей в Чечне. В процессе сбора полевого материала на Кавказе снял в 2011 году документальный фильм «Барзах» (продюсер — Аки Каурисмяки). В 2016 году вышел фильм «Мариуполис» — об обстрелах украинского портового города с территории самопровозглашенных «народных республик», в 2019-м — «Парфенон», об изгоях общества на южных окраинах Европы. В 2022 году Кведаравичюс вернулся в Мариуполь, чтобы снять продолжение фильма в условиях новой войны. Он был взят в плен российскими военными и после пыток расстрелян. Его картина «Мариуполис 2» была удостоена премии Европейской киноакадемии. История вывоза тела режиссера, рассказанная его подругой Анной Белобровой, стала фабульной основой пьесы Марюса Ивашкявичюса «Восход богов».

— Вы были знакомы с ним?

— Мы не были близкими друзьями, но Литва — страна маленькая, поэтому все, кто занимается театром и кино, где-то обязательно пересекались. Я не был знаком раньше с Анной, подругой Мантаса, и чувствовал большую неловкость, обращаясь к ней. Знаете, как будто я трупоед какой-то… Тем удивительнее было, что ей оказалось очень важно обо всём рассказать: как они были в Украине, как она потеряла Мантаса, как потом нашла то, что от него осталось, и вывозила, вывозила оттуда… По температуре ее рассказа я сразу понял, что ей жизненно необходимо донести до людей, как погиб Мантас и как она везла его из Украины. То же самое произошло и с другой героиней пьесы — Яной. Я спросил, могу ли я использовать в пьесе их оригинальные имена. И Анна спросила в ответ: а зачем же я тогда об этом рассказываю? Я хочу, чтобы мой ребенок вырос и узнал историю гибели своего отца.

— В пьесе соединились разные истории, которые вам рассказывали Анна, Яна, Вишня — актрисы, которые одновременно и рассказчицы, и героини…

— Было много материала. История Анны и Мантаса в пьесе взаимодействует с историей другой героини — Яны. Они с Анной движутся с разных сторон в мариупольском аду и пересекаются. Причем я это понял только в процессе написания. Анна и Яна датировали свои рассказы, и в какой-то момент я увидел по расшифровкам бесед, что в один и тот же день одна женщина бежит со своей семьей из обстреливаемого центра города, а другая буквально бежит ей навстречу. Одна выбирается из ада, другая спускается туда. Они одновременно прячутся в соседних подъездах. 

Пьеса «Восход богов» в Русском театре, 22 мая 2025 года. Фото: Kiur Kaasik / Delfi Meedia / Scanpix / LETA

— Есть ли в «Восходе богов» отсылки к «Гибели богов»? Висконти сразу приходит в голову. Вероятно, сам режиссер Эльмо Нюганен решил назвать эстонскую версию постановки просто «Боги» (Jumalad)?

— Да, это было решение Эльмо, конечно. Он попробовал перевести «Восход богов» на эстонский, это не зазвучало, остались просто «Боги». Название придумалось в связи с Авиньонским фестивалем, которому оно было нужно заранее. О «Гибели богов» меня уже спрашивали, но я думаю, что это скорее подсознательно. Я видел фильм в ранней молодости — наверное, что-то засело. Я сначала вообще думал о «Восходе самопровозглашенных богов», но это очень громоздко. И непонятно, как переводить. 

— Боги-самозванцы — это очень сильная линия в вашей пьесе. Это русские, сидящие на танке и на счет «три» просто так стреляющие в идущего мимо них безоружного человека. То есть какие-то антибоги, на самом деле…

— Да, демоны войны. Власть, которую дает война человеку с оружием, извлекает самое темное, что есть у него внутри. Возможно, то, о чем он раньше и не подозревал.

— Как вам работа с Эльмо Нюганеном? В Эстонии он очень известен, будучи одним из немногих, кто одинаково может раскрыть и эстонский, и русскоязычный материал.

— Это не первый раз, когда Эльмо ставит мою пьесу. В 2019 году, когда он руководил Linnateater (Городской театр.Прим. ред.), он ставил там моего «Канта». Но тогда я просто как драматург приезжал на премьеру и побыл на фуршете. Здесь у меня было больше ответственности. В конце прошлого года Эльмо и худрук Русского театра Дмитрий Петренко поинтересовались, нет ли у меня пьесы, которая бы помогла им сформулировать программное высказывание театра о войне в Украине. Они помнили старую пьесу «Ад и мир» о предыдущем этапе войны в Донбассе, но я сказал, что она отстает от теперешних событий. И я прислал им две пьесы — «Спящие» и «Восход богов». Эльмо перезвонил на следующий день и сказал, что «Восход богов» — это именно то, что он искал. 

Я довольно быстро приехал в Таллинн на первую читку и начал читать сам, чтобы показать подачу материала и расставить акценты. Буквально после третьей-четвертой сцены я сказал актрисам, которые сидели там же, в репетиционной, чтобы они сами попробовали. Они начали читать, и я понял, что уже не заберу у них пьесу назад, — такое удивительное было попадание. Всё, что я хотел им передать, уже там было. Потом я приехал через два месяца, думая, что они уже играют мизансцены, а они всё сидели кружком, читали и углублялись в нюансы, Утонченность, с которой Эльмо работает с текстом, поразила и порадовала меня.

Пьеса «Восход богов» в Русском театре, 22 мая 2025 года. Фото: Kiur Kaasik / Delfi Meedia / Scanpix / LETA

— «Канта» Нюганен ставил уже после того, как Миндаугас Карбаускис выпускал его в Театре Маяковского в Москве. Для кого она изначально писалась?

— Для Някрошюса (Эймунтас Някрошюс (1952–2018) — литовский театральный режиссер, считающийся классиком современного театра. — Прим. ред.). Году в 2008–2009-м мы случайно встретились в аэропорту, и Эймунтас сказал, что работает над «Идиотом», но дело не очень идет. А вот если я напишу что-то о Канте и «Критике чистого разума», он всё бросит и займется этим материалом. Когда тебе такое говорит человек, на чьих спектаклях ты вырос и пришел в театр, отказаться невозможно. Я написал, и Някрошюс дважды пытался взяться за пьесу с разными составами, но оба раза останавливался.

В 2013 году ко мне в фейсбук постучался Миндаугас Карбаускис и спросил, есть ли у меня какой-то материал. Я послал ему пьесу «Кант», хотя Някрошюс еще не сказал мне «нет». Миндаугас ответил, что у него в московском театре есть возрастные звезды, и этот материал ему очень подходит. Тут мне пришлось, конечно, звонить Някрошюсу. Тот долго думал, а потом сказал: ну ладно, забирай, я ведь хотел этой пьесой начать свой новый этап, но понимаю, что уже не смогу, не выйду из той колеи, по которой еду. Так пьеса оказалась в руках Миндаугаса. 

— Кант как житель Кёнигсберга долго работал гарантом европейской идентичности россиян. Пусть ценой оккупации, отчуждения земли и ощущения неорганичности пребывания в составе России после 1945 года, но Кант вольно или невольно помогал по меньшей мере калининградской интеллигенции считать себя нормальной…

— В Калининграде я был однажды в детстве. И самое яркое, что я помню, — это собор с могилой Канта рядом с ним. Что мы там делали — не помню совершенно, только что собор был без крыши, а внутри росли деревья. Потом я видел его в начале 1990-х. Я недолго занимался контрабандой меди… Вы не занимались?

— Я купленными в Минске книгами пытался торговать в Тарту, где учился в университете. Последствия были ужасны.

— Ну вот, у всех выходило похоже. Не знаю, как у вас, но для меня тогда это был один из самых темных и жестких городов, которые я видел в своей жизни. Потом году в 2014–2015-м я приехал туда с гастролями московского «Канта». И это был совсем другой город. Я вдруг увидел, что его жители — это не варвары, пришедшие извне. 

Я увидел, что у живущих там людей корни проросли в глубь этого города. Кант был уже их достоянием, и они чаще называли город «Кёнигом», чем Калининградом. Но теперь, как я понимаю, война вернула всё на те же рельсы, что были после Второй мировой войны.

Теперь уже надолго ни о каких реальных изменениях не может быть и речи…

— Мы уже начали говорить о ваших постановках в России. В Театре Маяковского по вашим пьесам было поставлено три спектакля — «Кант», «Изгнание» и «Русский роман». Об этом последнем писали, что более «русского» романа на российской сцене попросту не было. Вероятно, из-за внешнего взгляда на эту самую русскую жизнь? Мне кажется, литовский драматург и литовский режиссер смогли тогда открыть наиболее чувствительных русских, как консервную банку…

— «Русский роман» — единственная пьеса, написанная специально для постановки в России, и об этом легко догадаться (пьеса представляет собой вариацию романа «Анна Каренина», где Толстой выступает как персонаж и автор собственной семейной саги.Прим. авт.). «Кант» вышел в конце 2013 года, потом случился захват Крыма и другие российские акции. У меня возникла серьезная дилемма: хочу ли я, чтобы мои пьесы и дальше ставились в России? На полгода я приостановил сотрудничество, а потом подумал: что если мне хоть чуть-чуть удастся вернуть России Толстого в качестве краеугольного камня русской культуры? Не Калашникова-оружейника или Сталина-диктатора, но именно Толстого-гуманиста? И тогда я сел за эту пьесу. 

Мне было нетрудно: Толстого мне никто не вдалбливал, я не был обязан любить его по умолчанию. Толстой не был для меня на постаменте. Плюс я напичкал пьесу большим количеством политических отсылок. Однажды я писал в подвале родительского дома, у меня еще не было смартфона, и я не отвлекался. Часа в четыре утра я поднялся из подвала в дом, включил интернет и увидел, что в Москве убит Борис Немцов. 

Два или три часа я смотрел в прямом эфире, как к месту убийства несут цветы, а потом вернулся в подвал и написал: «Это Москва, здесь каждый день кого-нибудь убивают».

На это, кстати, совершенно не обратили внимания. Я думал: как же так? Потом один критик написал статью, где прошелся по этим местам, а я обрадовался и даже написал ему, что вот он один только всё понял. На что он ответил мне, что все всё понимают на самом деле, просто боятся об этом писать…

— Да, делать вид, что ничего не замечаешь, — это особое умение. Еще у вас было «Изгнание», которое, значит, выходило и до России?

— Эту пьесу Оскарас Коршуновас ставил на большой сцене Литовского национального театра в 2011 году. Она и сейчас идет: билеты у перекупщиков стоят сто евро. Это мой самый успешный текст (пьеса рассказывает об адаптации постсоветского человека к жизни в Лондоне, с опорой на вдохновляющий пример Фредди Меркьюри. Прим. авт.). Еще до того, как Миндаугас поставил его в Москве, его делали в 2014 году в рижском театре «Дайлес» и в 2016-м — в Эстонском драмтеатре. Но если во всех наших балтийских постановках на сцене было под 30 человек, то в Москве Миндаугас принял более камерное решение: в спектакле занято восемь актеров. 

— Получается, работа с Толстым как-то примирила вас с Россией, с которой вы после Крыма уже не хотели сотрудничать?

— Война была внутри меня — и в разуме, и в сердце. Но я посчитал, что, если ты хоть что-то можешь сделать своей работой, — надо пытаться делать. Может быть, это наивно звучит, но я считал, что в Москве это даже важнее делать, чем где-нибудь в Европе. У меня были проекты в Театре.doc, куда запускались зрители, а потом за крепко запертыми дверями устраивалась читка моей пьесы «Ад и мир» — той, что я уже упоминал, о войне в Донбассе. С Кириллом Серебренниковым мы собирались сотрудничать, он читал пару пьес, но не решался ставить их в России — думал делать это в Европе. А потом уж его арестовали. Но и после этого я видел достаточно смысла для пребывания в России. Он окончательно оборвался только 24 февраля. 

Я почувствовал, что этой страны не стало для меня. Я умом понимаю, что она есть, но ничего не могу поделать. 

Я с готовностью общаюсь с теми, кто уехал, и по-своему понимаю тех, кто не смог этого сделать по тем или иным причинам. Но наше общение закончилось. Сегодня России для меня больше нет.

Но мне уже третий год не удается добиться снятия спектаклей по своим пьесам. Дело, в конце концов, не только в моем моральном несогласии, а в том, что они работают с моим материалом уже безо всяких договоров. И ноль реакции на мои требования. Может быть, однозначно украинский «Восход богов» поможет умереть моим тамошним постановкам…

Марюс Ивашкявичюс. Фото: Konstantin Sednev / Postimees Grupp / Scanpix / LETA

— И последний вопрос. Литва ближе к Украине географически и не имеет общей границы с Россией. И поддержка Украины в Литве чуть ли не больше, чем в Эстонии и Латвии. Есть ли какая-то динамика этого отношения до и после 2022 года?

— Я вас поправлю: Литва — единственная в своем роде страна, которая граничит с Россией на западе. Я имею в виду Калининградскую область. Но мы близки к Украине не только географически, но также исторически. Украина как таковая создавалась при участии Великого княжества Литовского, будучи органичной частью Речи Посполитой. В 2022 году у нас было ощущение, что это на нас напали. Литовцы очень осознанно начали помогать Украине. Я лично знаю людей, которые уже отдали миллион собственных евро на автомобили и снаряжение для ВСУ. Они чувствуют потребность в этом участвовать. 

Меня самого удивляет, что до полномасштабного вторжения я почти не знал Украину. У меня не было с ней связей. С Россией — да, с 2013 года я был там во множестве мест. А за последние три года Украина стала для меня почти родной страной. Я встретил там столько прекрасных людей, занятых в театральной индустрии, очень оригинальной и профессиональной! В 2023 году меня пригласили в жюри национальной театральной премии Украины, и я смотрел по подвалам постановки в Киеве, Ивано-Франковске, Львове, куда приезжали также труппы из Одессы и Харькова, которые не могли играть дома из-за бомбежек. Это было потрясающе. Получилось, что я стал небольшой каплей в этой волне признания Украины как новой европейской нации.