«Мы очень боимся повторения Мариуполя здесь»

С 2022 года в Латвии работает множество украинских медиков: 107 врачей-специалистов, 52 стоматолога, 61 медсестра. Украинская медицинская диаспора получила право на работу в местных больницах сразу по приезде, без лишних вопросов и проверок. Юристы описывают такие соглашения термином «как есть»: Латвия взяла на работу специалистов с большим профессиональным опытом, но без знания латышского языка и местных реалий, взяла с теми документами, что были на руках. Кто-то принимал больных с первого дня, кто-то — официально спустя два месяца, но как «волонтер» вживался в местную больницу тоже с первых дней. Разумеется, вся необходимая информация по медицинским работникам впоследствии была получена от украинского Министерства охраны здоровья, но работали врачи сразу. И медицинскую документацию на латышском заполняли сразу, до любых языковых курсов, с помощью гугл-переводчика и отчаянного знания, которое есть у военных беженцев: в этом мире возможно всё.

Многие из этих специалистов покидали оккупированные территории — старые, захваченные Россией после 2014 года, и новые, возникшие после начала полномасштабной войны. Журналист «Новой-Европа» пообщался с группой врачей, которые спасали раненых в самые горячие дни осады Мариуполя и узнают себя и коллег на кадрах оскароносного документального фильма «20 дней в Мариуполе».

— Я помню их, мы их посылали сгоряча на хрен, этих операторов, что лезли под руку. А того врача, что над умершим ребенком сказал в камеру: «Покажите этому путинскому х...йлу глаза вот этого ребенка…», мы вывозили 16 марта 2022 года в нашем караване машин. Он уже бежал из больницы, его русские искали, — рассказывают врачи Областной больницы интенсивного лечения (ОБИЛ), ее в Мариуполе по привычке продолжали называть 2-й городской.

Как удается этим врачам уживаться со всеми общинами новой для них страны, как они учат и сдают экзамены по латышскому языку, куда приехали и как работают анестезиологи, травматологи, стоматологи и терапевты из Мариуполя, Краматорска, Красного Луча, Донецкой и Луганской областей, выпускники Донецкого, Днепропетровского, Черновицкого медицинских институтов?

«Когда вошли русские»

В Лиепае, портовом городе на западном побережье Балтийского моря, мы встретились с шестеркой теперь уже местных докторов. Это Елена Якунина из Красного Луча, Наталья Щербак из Краматорска и четверо ее коллег из Мариуполя. Стоматолог Людмила, терапевт Валентина, ее муж, травматолог Вячеслав, и анестезиолог Евгения попросили не указывать их фамилий. Их всех очень хорошо знают в Лиепае, тот же Вячеслав — единственный травматолог в местном травмпункте. Их не беспокоит лишняя слава в Лиепае — они просто боятся повторения Мариуполя в Латвии. Они не хотят оставлять следов для российских фильтрационных блокпостов и лагерей на случай, если сюда дойдет российская армия: они знают, как выглядит фильтрация по-российски и то, что в первые дни после оккупации бежать еще можно, главное — не оставлять никаких публичных зацепок для силовиков РФ.

— Мы очень боимся повторения Мариуполя здесь, понимаете? — говорит мне одна из врачей, и все согласно кивают. Я понимаю и совсем не настаиваю на публикации фамилий: эти люди после Мариуполя точно знают, что в этом мире возможно всё. Не мне их переубеждать.

Валентина работает здесь врачом приемного покоя, в Мариуполе она работала в поликлинике «Азовстали» и жила с мужем и двумя детьми в микрорайоне Восточный — это его в субботнее утро 24 января 2015 года пророссийские силы накрывали тремя пакетами «Града». В феврале 2022-го снаряды на Восточный стали прилетать с первого дня вторжения.

— Квартиру мы свою на Восточном покинули 24 февраля и перебрались в ОБИЛ (областная больница интенсивного лечения, бывшая 2-я городская больница Мариуполя), муж мой там работал травматологом, — рассказывает Валентина. — К нам привезли рожениц (после удара бомбы по роддому третьей городской). Помните роженицу там на носилках несли? У нее была страшная рана на бедре, и нужно было делать еще и кесарево, ей занималась девочка-медсестра, сама беременная, она с белым лицом оттуда пришла, говорила всё время: «Это страшно!»

Их родоразрешали, вокруг выбитые окна, холодище, роженица сама тащит этого ребенка, головку видно — она ж должна лежать, она после родов вообще не должна вставать. А ей в подвал бежать надо: обстрел!

Моего мужа, травматолога, пытались на кесарево сечение отправить, ни одного акушера на тот в момент в нашей больнице уже не осталось. Осталась старшая акушерка, медицинская сестра из отделения, она говорит: «Доктор, я вам всё расскажу!» Но хорошо, что хирург нашелся, пошел на операцию.

— Медсестра мне тогда сказала, что вы, доктор, главное, режьте и шейте, а я вам всё расскажу! — скупо улыбается Вячеслав, теперь травматолог в городской больнице Лиепаи.

Он вообще мало говорит, не ест, пьет кофе и часто ходит курить.

— Он после Мариуполя год практически молчал, — говорит мне кто-то из докторов.

Теперь Вячеславу не дается латышский язык. Стоматолог Людмила недавно завалила свой первый в жизни экзамен, но это был экзамен на знание государственного языка сверх обязательного плана В1, положенного министерством, и она его хоть и с второго раза, но все-же сдала. Остальные тоже с разной скоростью, но язык учат с опережением. Вячеслав же после Мариуполя отстал от своих коллег в изучении языка: крутой травматолог работает как умеет, а дневники в историях болезни пишут медсестры. Все посмеиваются, что такую инновационную практику понемногу перенимают и латышские врачи.

Семья Валентины в феврале 2022-го переместилась в подвалы областной больницы: муж беспрерывно работал, у Валентины на руках были дети, дочка 16 лет и сын 10 лет. Они прятались поначалу в комнате рядом с малой операционной, но, когда морг переполнился мертвыми телами, убитых и умерших от ран стали носить в ту самую малую операционную.

— Сын, помню, спросил, что это за пятна в коридоре, — вспоминает Валентина. — Я посмотрела, потом вдруг почувствовала сладкий этот запах и поняла, что нужно менять убежище. Голодные, холодные, жрать нечего — я не знаю, как они все работали, таскали этих раненых в операционные на втором этаже, — говорит про работу мужа и его коллег Валентина. — Самые страшные раны осколочные — окна ж везде, и осколки летят, травмы глаз такие, что достать это стекло из глаз было невозможно. Мой муж попал в документальный фильм, который получил премию «Оскар» («20 дней в Мариуполе»). Помните там ребенка, девочку пытались спасти, и все в масках были — много было врачей, медсестер, про них в фильме и не сказали ничего.

11 марта 2022 года из больницы, забрав своих убитых, ушли бойцы «Азова». 12-го в больницу зашли россияне, какой-то экипированный спецназ поначалу, потом части, сформированные в Донецке из мобилизованных украинских граждан.

— Когда вошли русские, мы пошли искать еду, хоть какую, голод был страшный: вообще не было ничего. Утром с ужасом вставала и думала, что вставать не хочу, воды нет, двое детей у меня и мысли: где бы достать еду, детей покормить. А эти ж всё оперировали и оперировали!

Нас предупредили, что нужно открыть все двери, и всех нарядили в халаты, я ж не с этой больницы была, взяла чей-то халат, одела, дочке только сказала: «Не высовываться!»

Мы побежали в отдел кадров и возле приемного покоя в какой-то комнате нашли еду в тазиках, сливки это были или сметана из «Метро», не знаю. Потом нашли мороженые слойки в упаковках, уже размороженные. Мне не стыдно признаться, что мы мародерили в помещениях администрации…

Когда ты долго не емши, ты просто хватаешь еду! А этот рентгенолог мне вдруг говорит: «Слышишь, Валя, в подвале сидят наши врачи с детьми. Ты не хочешь им занести?» Там в помещении барокамеры были самые маленькие врачебные дети. Я к ним добежала, говорю: давайте тазик, я вам еду принесу, там трехлитровые ведра эти с чем-то молочным были.

— Там три месяца, месяц детям было — у нас интерны работали молодые, анестезиологи и терапевты, их детки, — эхом говорит где-то рядом анестезиолог Евгения.

— Помню, военные наши заходили и памперсы малые несли, спрашивали: «Дети есть?» — я отвечала, что знаю, где такие дети, — в барокамере! — продолжает Валентина. — Главное тогда было — вода, еда и чтобы было чем лечить. Через окна лезли беженцы эти и просили: «Дайте хоть таблетку какую-нибудь!» Я рыла свою сумку, там осталось три таблетки цитрамона. Еще в больнице оставались запасы лекарств, которые назначались при пересадке почки. Кто-то припер эти ящики, наверное, от нефролога. Все надписи на французском, я читала и не понимала, зачем это всё, — нужны были обезболивающие и антибиотики в первую очередь. Шли люди из соседних домов с травмами, давлением, инсулина не хватало — это было страшно.

Первыми умирали диабетики и те, кто был на искусственной почке, люди, которые нуждались во всяких специальных аппаратах и препаратах. Чтобы не вспоминать это, мы пытаемся забыть!

— Я помню, приезжает к администрации папа на машине, жена только родила у него, и она где-то на верхних этажах с ума сходит, — вдруг включается в разговор травматолог Вячеслав. — Тут обстрел, эта машина горит, здание горит, папа метается по этажам в поисках какого-то корма для ребенка, ищет молочную смесь какую-то, а ее нет уже в больнице. Только и пользы, что машина его горит без него, под елочками. Помните елочки?

Я помню елочки, сам там парковался, когда приезжал в больницу…

Врачи рассказывают, что белые халаты их защищали при россиянах: их подчеркнуто не трогали, только по утрам на оперативку заходил какой-то чеченец и считал по головам врачей, их было всегда около десяти. Гражданских проверяли всех: украинские солдаты, бывало, переодевались и пытались выйти из окружения.

На четвертый день доктор, заведующий урологии, узнал, что, возможно, будут выпускать машины с гражданскими, и организовал колонну на эвакуацию.

— Нам в машину он посадил двух своих пожилых родственников, и уже по дороге выяснилось, что у одного прописка в паспорте Ивано-Франковск, мы очень боялись, у нас еще в машине был цистоскоп этого хирурга, но в первый день выезда паспорта толком не проверяли, а когда вещи смотрели, муж ответил на вопрос о том, что это: «Это цистоскоп!» — и от нас вдруг отстали, — вспоминает Валентина.

Ее подруга ехала уже 19 марта, и ее предупредили, что врачи повыезжали и оккупанты их ищут.

— Я везде на блокпостах говорила, что санитарка! — говорит доктор.

«А что, такая страна существует еще?»

— Ой, забыла букву, как пишется… — зависает над памятной открыткой для моих детей в музее Юрмалы моя подруга Елена Якунина, врач-терапевт. — Всё время почему-то теряется буква «Д» — ты пишешь, пишешь целыми днями это Sūdzības par… («жалобы на…» — начало любого ежедневного врачебного дневника в каждой истории болезни. — Прим. авт.), с 8 до 17, а потом, как правило, еще уроки латышского на весь вечер, потом домашнее задание…

К 1 июля 2025 года украинские врачи в Латвии должны сдать экзамен по латышскому языку на уровень B1. Лена его давно уже сдала, с третьего раза. Пристойный результат, среди ее коллег есть и те, что вытянули язык с пятого раза, есть такие, что с первого, а есть те, которые пока даже не подходят к этой штанге, — трудно.

— После трех лет работы появилось требование знать язык на B1, раньше срок был до 2027 года. Но мы учим язык, учим по воскресеньям, вечерами после работы, сидим над домашними заданиями, и у нас есть девочки, которые сдали уже В2, и мы сейчас будем учиться на курсах, которые оплачиваются ЕС и подразумевают экзамен в конце на уровень С1. Это получается не у всех, конечно, но мы украинцы, мы, разумеется, учим латышский, — рассказывает доктор.

Елена Якунина — единственный врач в терапевтическом отделении больницы в Булдури, районе Юрмалы, города из тройки крупнейших в Латвии. В отделении она одна на 22 койки. Была у нее под рукой короткое время молодой врач, но ушла: работы много, а зарплата, по меркам ЕС, маленькая, местная молодежь выбирает для продолжения карьеры чаще всего Германию. Лена добросовестно всё тянет сама, вот только отпуск каждый раз отдельная проблема: нужно найти и согласовать с руководством сменщика на отделение.

С Леной мы учились вместе на первом курсе первого лечебного факультета Донецкого медицинского института имени Горького в 1985 году. А в 2015-м и позже я дважды брал у нее интервью, анонимные, разумеется. Лена тогда работала в терапевтическом отделении больницы в Красном Луче, это оккупированная часть Луганской области. В 2015 году мы пересеклись в многочасовой очереди на блокпосте Волновахи, Лена с дочкой возвращались из Мариуполя, ее Даша сдала там выпускные экзамены в украинской школе по специальной программе для детей из оккупированных территорий. После этих экзаменов девочка из Красного Луча поступила в лучшую в Украине гуманитарную школу, национальный университет «Киево-Могилянская академия», изучать философию, а потом — журналистику.

Потом как-то мы пообщались в Киеве. Лена поясняла, что высококлассный врач в оккупированном городе обычно в своей специальности эксклюзивен и, работая там, она помогает учиться дочери, ездит один раз в году выдохнуть — на научную конференцию куда-нибудь в Украине, потом раз к дочке в Киев и еще один раз в отпуск. Остальное время проводит в оккупации, строго между своими пространствами — ординаторской и квартирой.

24 февраля 2022 года она встретила в такой поездке к дочери, в Киеве.

— Главный врач, когда я к нему пришла, отпускал, зная, что я не вернусь, — до них, скорее всего, уже спускали информацию про грядущее вторжение, подготовку будущих госпиталей и всё такое, — говорит про начало войны Лена.

В Латвию доктор поехала осознанно: тут давно живет ее родная сестра, и она позвонила и сообщила, что ее страна решила брать украинских врачей на работу сразу, как есть, с украинскими документами и без языка.

— Я приехала, здесь не хватало врачей, и нам были рады, меня нагрузили с первых дней, я только ночные дежурства не взяла, потому что ночью при поступлении тяжелого больного нужно коммуницировать с коллегами, лабораторией, всеми: боялась наделать беды, — рассказывает про первый свой месяц Лена.

Тут ее называют «доктор Олена» и пациентов всех предупреждают о том, что их будет лечить украинский врач. Люди у доктора Олены лежат пожилые, в Юрмале много русскоязычных, и ситуации бывают разные.

— Захожу в палату, говорю, что я с Украины, и получаю в ответ эту уставную российскую фразу: «А что, такая страна существует еще?» — пожилые люди себя не сдерживают. В одной палате может лежать человек, приехавший в Латвию с родителями в 50-е годы прошлого века, и человек, родившийся в Сибири, в семье высланных латышей. Репрессированные в советские времена, кстати, лечатся здесь бесплатно, равно как и украинцы.

В тот раз я выдохнула и сказала, что, поскольку наше общение не заладилось, я сейчас выйду и зайду снова, чтобы начать с чистого листа. Конфликтов в больнице быть не должно, пока так и получается, — говорит Елена Якунина.

— У нас у всех бессонница, — так же сдержанно говорит мне Лена.

Все — это ее друзья, врачи из Украины. Еще одна наша однокурсница, Алина Чера, работала главным врачом большой частной клиники в Мариуполе. Она вырвалась из уничтоженного города на машине 16 марта 2022-го (первый день, когда российская армия выпустила из блокированного города колонны гражданских машин), с отцом, кошкой и собакой, ехала в сторону Латвии, к Лене Якуниной.

— Я написала в общий чат латышских волонтеров, и сразу же отозвалась женщина, которая сказала, что в селе под городком Кулдига есть дом, где поместятся все, люди и животные, и этот дом под жилье украинцам отдадут бесплатно, — рассказывает Елена. — Я связала этих людей с Алиной, она поехала туда и сейчас работает в больнице Кулдиги, в поликлинике и отделении.

Алина Чера стала тем магнитом, который собрал на себя той весной врачей из Донецкой области, — так стала формироваться украинская медицинская диаспора рядом с ней, в Лиепае.

— Врачи со стажем работы в 20 лет и больше — это ж золотой фонд, понимаете? — говорит мне теперь Наталья Щербак, терапевт из Краматорска.

У себя в городе она сначала вела кабинет доверия и диагностированных больных с ВИЧ, потом продолжила работу уже как семейный врач. В Лиепае она работает в отделении паллиативного лечения.

«Доктор, это же Америка виновата!»

Первым получил из больницы Лиепаи ответ Вячеслав — про то, что травматологи нужны. Дальше уже собирались все остальные.

— Нам отдел кадров сказал, что будет нам разрешение на работу, но через год нужно будет экзамен сдать на уровень В1, я так беспечно сказала тогда: «Выучим!» — рассказывает Валентина.

Она вообще быстрая, открытая, рассказывает часто с улыбкой свои страшные истории рядом с молчаливым мужем. Их пережившая вместе с семьей осаду Мариуполя уже взрослая старшая дочка учится на врача во Львове: категорически не захотела уезжать из Украины.

— Ты знаешь, первый год был кошмаром, мы все вошли в бессонницу. Новые слова, язык не шел, потом мы начали понимать что-то, нашли преподавателя очень хорошего, ее Лена Тарлетская зовут, она тут славится, — говорит Лена.

Врачи из Лиепаи объясняют мне, что у Лены всё немного по-другому, в Юрмале больше русских, а их город — он «как западная Украина», в смысле латышская. Но вдруг Валентину опять прорывает:

— Бывает, говорят всякое, типа: «Доктор, это же Америка виновата!» Или пациент, латыш, вдруг: «У меня родственники в Таганроге, так они говорят, что ваш Мариуполь так отстроили, так всё замечательно!»

Я работала в поликлинике «Азовстали», мне прислали мой кабинет, просто вывороченный наружу, там так всё было отстроено, скульптуры эти металлургов только поставили, и весь этот завод уничтожили, всю «Азовсталь» — да всё у нас уничтожили. Я как слышу все эти слова про Мариуполь здесь, у меня, видимо, сильно лицо меняется, не могу контролировать — они сразу замолкают. У мужа тоже в таких случаях просто нервный тик, глаз типается (дергается. — Прим. авт.)…

В своем приемном покое она сталкивается с разными случаями.

— Мне привозили пару раз одну и ту же пациентку русскую — оба раза с гипертоническим кризом, и оба раза после экзамена на уровень А2, первый раз — в 2023 году, второй раз — сейчас. Я даже посмотрела записи свои, говорю ей: «Вы же здесь были?» Она говорит: «Да, после экзамена». Я говорю: «А этот раз сдали?» — «Нет, наверное, не сдала!»

Их регулярно возят, раз в два года, на экзамены и с экзаменов. Женщине было где-то 68 лет.

«Будем резать или пусть живет?»

Мы сидели в каком-то торговом комплексе, доктора нашли заранее кафе, где есть большие столы. С удовольствием выбирали себе еду, поясняли официанту, что счетов будет семь, каждый платит за себя, и тот сначала думал, что это над ним так изощренно шутят.

— Я в Мариуполе не ходила по ресторанам, а здесь могу себе это позволить, — со спокойной гордостью говорит Евгения. — У меня ставка 11 евро в час, а часов может быть в месяц этих и 160, и 200, и 120... Ну, полторы тысячи евро в среднем, в Украине я на двух работах набирала в общем до 800 евро, не больше. Небо и земля разница.

Им всем в районе пятидесяти, за плечами годы работы в разных больницах и такая же спокойная уверенность в себе.

— У меня нет проблем с пациентами, они все с открытым ртом у меня — не разговаривают, — говорит стоматолог Людмила. — И мне не язык нужен в первую очередь, а «корочки», дипломы подтвердить. Я всем довольна, с бывшим местным министром здравоохранения вместе волонтерили: отсюда в Запорожье собирали и отправляли передвижные стоматологические кабинеты ближе к фронту.

Я понемногу передвигаюсь за столом к Вячеславу, на третьем часу он вдруг начинает говорить, рассказывать о своей работе тут, в Латвии, в мирной пока еще Европе.

— Травмпункт — это такое место, где никто не хочет работать, а тут я приехал. Сначала полгода проработал, ко мне присматривались латыши, они неспешные, а потом, когда ты и твоя квалификация их устроила, они уходят, тебя оставляют, и теперь я один работаю в травмпункте.

Специфика, конечно, тут другая: у нас это просто травма, а тут и нейрохирургия, и детская неврология… В Риге там «детство» отдельно, конечно, а тут, в Лиепае, проще. Привыкали друг к другу: они наших шуток не понимают, основательный такой народ. Вот это наше мариупольское, веселое: «Будем резать или пусть живет?» — тут такого точно никто не поймет. Ко мне как-то какой-то пациент в травмпункт пришел и смеется: «Да что вы, доктор, возитесь, отрезайте!» — я так удивился, что сразу пошел документы смотреть: точно, литовец!

У жены недавно спрашивали вроде, какой у меня уровень (языка).

Я учил, ходил вначале на курсы на уровень А2, я так скажу — они очень гонят. Я только спустя три года что-то на слух начал воспринимать, что-то понимать из того, что тогда нам давали. Моя жена сейчас уже на В2 пошла, экзамен сдавала из четырех тестов, два сдала, на двух по 2% недобрала — сказали «нет». Это ж ерунда! Она сутки дежурит в приемном отделении, потом день отлеживается, а вечером занятия онлайн, завтра опять онлайн, завтра работа — жену не видишь, она то ли в работе, то ли в языке, и на этом жизнь заканчивается! И как-то я забил на язык… Не знаю, что будет дальше.

Вячеславу, единственному из украинских врачей, теоретически грозит увольнение по «языковой теме» в июле. Но он, похоже, тоже на это забил. Он травматолог из Мариуполя, он тут делает свою работу, все в семье живы — чего еще?