Небанальность зла

Москва по-прежнему хорошеет. Идешь по Тверскому бульвару и радуешься. Чисто, красиво. Свернешь на Малую Бронную — там фасад театра с новым золоченым козырьком. Внутри — богато одетые, вкусно пахнущие люди: заплатив за билет от 1 500 до 18 000 рублей, они пришли на премьеру Богомолова. В здании всё под стать им — всё с иголочки, всюду свет. Конечно, есть кое-где у нас еще и тьма. Есть, говорят, теперь в России такие театры (любительские, для людей с ограниченными возможностями), куда берут свежих, только что с полей, инвалидов — и они там играют как могут. Но это — далеко от столиц и настроение москвичам не портит.

Спустившись с балкона в партер, на свободное место за 10000 (вместо двух с полтиной), я слышу за спиной разговоры.

— Ты не читала его манифест?! Он говорил, что Россия не должна больше ориентироваться на Европу, там слишком много гей-пропаганды… — молвит одна девица.

— Так и есть, — поддакивает вторая.

Смотрю. Их три. Красивые. Со следами пластики на расписных лицах. «Я тебе скажу, что он…» — начинает, хлопнув большими ресницами, третья. Тут свет гаснет, и неповторимый голос Константина Богомолова просит выключить телефоны или уменьшить яркость экрана.

Сентябрь 1944-го. В эстонском городке Кaks Kivi (в переводе — Два Камня) всё спокойно: немцы бегут, советские наступают. Семейство Ольги Фрост (в девичестве Прозоровой) азартно жжет бумаги, мучаясь от вони и распахивая дверь большой, залитой светом гостиной с бревенчатыми стенами. Сценограф Лариса Ломакина строит на сцене идеальную с виду среду обитания для чеховских сестер. За верандой усадьбы — настоящий эстонский лес (видео — Алан Мандельштам). Но перед нами не сестры: совсем молодая Ольга (Дарья Жовнер) — мать Ирины, Маши и Андрея. Ее муж, он же отец семейства Карл Фрост, умер год назад, совсем как у Чехова. С воспоминания о его смерти и начинается действие, прерываемое криком Маши, обнаружившей, что на стене остался портрет Гитлера — его успеют снять аккурат перед приходом в дом майора Солёного и лейтенанта Василия Игнатьевича.

Колода чеховских героев перетасована. 

Её герой — непризнанный ученый, за переводами Аристотеля не замечающий ни ухода нацистов, ни прихода «наших». Если к этому добавить немного философии Достоевского (точнее, героя «Бесов» Ставрогина), немного Ницше, и кое-что лично от Богомолова, получится коктейль «Смерть Тузенбаха…»

Главная сила притяжения нового спектакля и даже альтер эго режиссера — по-чеховски изысканная Ольга. Актриса Дарья Жовнер (дебютировавшая в «Тесноте» Кантемира Балагова) — новая звезда КБ, обладающего чутьем на актеров и умеющего их растить.

После визита «наших» Ольга, только что искрившаяся гостеприимством и певшая соловьем про любовь к России, надрывно внушает дочерям, что главное сейчас — выживать, что само по себе является искусством и ради чего все средства хороши. Собственно, эта сцена становится кульминацией первого акта. Кажется, что КБ делегировал героине собственную исповедь, объясняющую его «неоднозначные» (а иногда — однозначно непотребные) высказывания.

Но если вы спросите, зачем тогда вообще про него писать, я, предъявив вам свой краснокожий паспорт, отвечу: на четвертом году войны пора признать, что если у россиян в России, а во многом и за ее пределами, и есть какая-то идеология, то это — идеология выживания. Вот о чем кричит Ольга Фрост, бывшая Прозорова. Бывшая чеховская барышня. Бывшая москвичка. Жертва еврейского погрома и совращения в несовершеннолетнем возрасте.

В первом составе Константин Богомолов лично исполняет роль майора Солёного. Судя по фото на сайте театра, он играет энкавэдэшника, сурового но в чем-то и благородного. Впрочем, Рустам Ахмадеев, завесивший молодое лицо чеховской бородкой, тоже играет достойно (я смотрела спектакль именно с ним в этой роли). С семейством Фрост он вежлив и снисходителен, не докапывается до мелочей, хотя всё берет на заметку.

После сдержанно-надменного эсэсовца Ризе (герой Марка Кондратьева появляется в сценах-флешбеках), мужской шарм Солёного заставляет Ирину (Светлана Божатова) не только сходу выдать ему, где живет нелюбимый ею Тузенбах, но зачем-то поведать, что у Ризе был роман с Эмилией — женой Андрея, крестьянкой с хутора, чей ребенок (как мы помним из Чехова) явно не от мужа. Сам Андрей (Иван Тарасов) — единственный хороший гинеколог на весь уезд. Он тих и вежлив, однако, в сюжет вплетается «Жизнь в Цитадели», и бедняге приходится обслуживать нужды эсэсовцев в концлагере в Клоге (эст. Klooga), участвуя в экспериментах по стерилизации.

Словом, чеховские архетипы, точно как люди, выживают потому, что эволюционируют в сторону, противоположную гуманизму и морали. Вдохновившись их примером, сразу выдадим их читателю: не испачканных в крови среди них нет.

Доля чистоты отпущена лишь Ирине. И барону Тузенбаху (Евгений Перевалов) — печальному человеку, который пишет стихи и поддерживает семейную легенду о предках-вампирах.

В ключевой сцене он становится единственным оппонентом «гнилого ученого» Карла Фроста. Эта сцена — очередной флэшбек. Трапеза в доме Фростов: во главе стола — Карл, роль которого в моем спектакле исполнил сам Богомолов.

Так виртуозно, балансируя на грани безумия и безобразия, Богомолов не играл со времен Мышкина в своем ленкомовском «Идиоте». Одержимость Карла связана с мыслью об относительности морали, навязываемой обществом. К дозе Ницше с Достоевским в его разглагольствовании примешана щепотка Маркиза де Сада.

Но когда он произносит, что «боль — пульсирующая точка между палачом и жертвой» — переиначенная мысль из книг писателя В. Г. Зебальда, — коробит по-настоящему: ведь Зебальд цитировал реального человека, перенесшего мучения в концлагере.

Через секунду Карл, смешно срываясь на фальцет, уже орет на Тузенбаха, посмевшего защищать евреев. И это выдает его «двойную игру»: ведь зритель помнит о погибшей во время погрома еврейской маме Ольги. Другим полюсом сцены становится Евгений Перевалов в роли Тузенбаха: он так тих и внутренне стоек, что от него тоже не оторвать глаз. Третья точка притяжения — Ольга: измотанная бесконечным существованием «на краю бездны», она сидит сбоку от застолья и оживает только тогда, когда надо изобразить радушие и дать эсэсовцу, отправляющемуся пытать партизана, кусочек торта сухим пайком.

Через пару сцен все они получат от Богомолова по заслугам. Кто не сбежит и не помрет, того «зачистит» бравый Солёный. «Мы очень чистоплотны и не оставляем за собой ни крошки», — говорит он. Трем женщинам повезет: Ольга заведет роман с красноармейцем, безответно влюбившаяся Маша (Варвара Сурсанова) вовремя сдаст надоевшего мужа. А Ирина, проводив Тузенбаха в ссылку, будет ждать свидания с Солёным: на Красной площади, в шесть часов вечера после войны.

Финальные титры пояснят, что никто из красноармейцев не выжил, стало быть, продолжения у Прозоровых не будет. Впрочем, его не будет ни у кого: разве что чудом уцелеет ребенок, прижитый женой Андрея с эсэсовцем.

Этот хорошо сыгранный спектакль можно считать триумфом режиссерской эластичности. Ибо представители каждой прослойки, каждой социальной страты в зале понимают его по-своему и в меру своих возможностей.

Стакан наполовину пуст или наполовину полон: испив из него очередной коктейль Богомолова, каждый почувствует свое.

«Если в компании из четырех человек возникает три человека, которые говорят одинаково, то я буду говорить в другую сторону и спорить. И не потому, что я так считаю, а потому, что в эту секунду остаться одному против нескольких людей и есть экзистенциально правильный выбор. В эту секунду у меня включается и творческое, и идейное вдохновение на отстаивание любой позиции, на изощренное и красивое конструирование любых аргументов…» — повторял Богомолов в разных интервью (выделение мое. — Прим. авт.).

Но, в принципе, какая разница, если его творческое кредо напоминает устройство чата GPT: задаешь тему и ключевые слова, а он в ответ складно и с экспрессией звездит на любую тему. Только успевай интерпретировать.

Гитлеровцы омерзительны. Красноармейцы беспощадны. Еврей-заключенный, исполнявший в концлагере работу дантиста и поневоле участвовавший в экспериментах над людьми, подлежит репрессиям. НКВД выжигает то живое, что выжило, существуя по правилам врага. Единственный интеллигент — Тузенбах, оказывается, тоже был членом нацистской партии — поддался уговорам дяди. Оступился, в общем. И потому тонет в родном эстонском болоте (привет, Хармс!).

Ну и какая тут главная мысль? Сегодня сыграли так, а завтра режиссер переделал этак. Куда интереснее, что вовсе не Тузенбах, а сам КБ — настоящий представитель сегодняшней интеллигенции. Внутренне задиристой, но очень осторожной и невероятно пластичной. То, что мы раньше считали эти качества сбоем, глитчем, проявлением псевдоинтеллигентности, на самом деле ими больше не является. Выжив в катастрофах XX-го века, интеллигенция мутировала, утратив часть своих свойств, но зато обрела новые. Они и запечатлены в спектакле.

А в общем, Москва хорошеет. И это по-прежнему город возможностей. Например, пока премьерный зал смеется над фразой «пойду Гитлера потру» (так говорит персонаж спектакля, готовясь стирать портрет фюрера скипидаром), другая часть москвичей возлагает цветы к новенькому горельефу Сталина в переходе на станции «Таганская».