«Мой ритуал прощания с ней» 

— Вы познакомились с Седой уже после ее побега из Чечни в октябре 2022 года?

— Мы познакомились, когда она жила в шелтере СК SOS в Санкт-Петербурге. Но Седа уже готовилась переезжать оттуда, потому что на тот момент и она сама, и правозащитники думали, что ей ничего не угрожает. С ней в шелтере тогда жила моя подруга Марьям, которая также сбежала от семьи в Ингушетии, она нас и познакомила.

Седа искала жилье, а мне как раз была нужна соседка, чтобы за квартиру меньше платить, поэтому мы съехались. Но мы успели вместе прожить всего несколько дней. Она устроилась на работу в небольшую кофейню, была бариста. Там ее нашел двоюродный брат. Поэтому она снова вернулась в шелтер [в феврале 2023 года двоюродный брат Седы Ахмед Батаев нашел ее место работы. Камеры видеонаблюдения, которые были за стойкой бариста, зафиксировали разговор девушки с родственником. Мужчина спрашивал у нее, где она живет, кто ей помогает, и призывал вернуться домой. Тогда Седа смогла сбежать через заднюю дверь. — Прим. авт.].

— Когда вы стали вместе жить, вы осознавали риски и для Седы, и для себя самой?

— Нет, я тогда вообще ничего не понимала. В тот день, когда пришел ее брат, я должна была забрать Седу с работы на машине. Приезжаю к кофейне — а ее нет, ларек закрыт. Я обошла всё вокруг, не нашла ее и ни с чем вернулась домой.

Только спустя время правозащитники разрешили ей со мной связаться и рассказать всё. У меня, конечно, был шок. Я такого вообще не ожидала. После этого я стала расспрашивать Седу о семье. Она сказала, что ее могут убить. У меня это вызвало… даже не недоверие. Скорее удивление: как можно убить свою дочь, сестру? Раньше она говорила, что хочет уехать за границу, потому что, если ее найдут, ничего хорошего не произойдет. Я думала, это скорее паранойя. Просто и Седа, и правозащитники тогда считали, что ее семья не влиятельная, она не сможет ее отыскать.

— Что Седа вам рассказывала о своей семье?

— Она говорила вещи, которые казались мне противоречивыми. У нее был один старший брат и три старшие сестры. Все они уже замужем, причем сестер выдали рано — в 16–18 лет. А Седа, по их меркам, «засиделась»: к моменту побега ей было 25.

Седа рассказывала, что ее брат Микаил любит ее больше, чем других сестер. Но когда я спрашивала, кто мог бы ее убить, она перечисляла: «Может, дядя. Может, Микаил и убьет». То есть брат у нее был и в списке тех, кто ее любит, и в списке тех, кто может ее убить. Для человека со стороны это звучит как полный бред, а для Седы — реальность, в которой она жила.

— Когда Седа познакомилась со своим парнем?

— Это было весной 2023 года. Ей нужно определиться: или съезжать из шелтера СК SOS и самостоятельно жить в России, или оставаться в их шелтере, чтобы потом с их помощью переехать за границу. Но она очень не хотела тратить годы своей жизни на то, чтобы начинать всё за границей с нуля. Знакомство со Стасом тоже стало одной из причин, [почему она осталась в России]. Они начали жить вместе, и Седа говорила мне, что с ним ей очень хорошо и спокойно. У нее появилось чувство безопасности. Ложное чувство безопасности. Стас говорил ей: «Я тебя защищу». Она в это верила. Расслабилась.

Незадолго до того, как ее похитили, она позвонила маме и сказала ей, что выходит замуж за русского. Она не назвала его имя. Но они его нашли… Наверное, по камерам их вместе отследили.

— Вы помните, как узнали о похищении Седы?

— Я узнала об этом даже не в тот же день. Стас не сразу нам сообщил. Его тоже забрали в отделение. Как только полицейские отдали ему телефон, он написал Марьям. Она сразу позвонила [правозащитнице Светлане] Анохиной и СК SOS. А я узнала уже на следующий день. Я, конечно, испытывала агрессию по отношению к нему. И она никуда не делась. Я никак не могу объяснить или оправдать его поступок. Да, объективно я понимаю: человек слаб, он испугался, не был к этому готов. Но эмоционально — я не могу ему простить, что он дал себя подставить под глазок.

Мы бы кричали и вырывались, но точно не стали бы молча и спокойно стоять под глазком, чтобы она открыла. Возможно, итог был бы тем же, менты так и так к ней ворвались бы силой, но мы хоть попытались бы что-то сделать, чтобы помочь ей и предупредить ее.

Первые пару дней нам говорили, что адвокаты разбираются, что правозащитники смогут ей помочь. Мы верили в это…

— Когда вы поняли, что ситуация гораздо серьезнее, чем казалась?

— Когда [уполномоченный по правам человека в Чечне Мансур] Солтаев выложил фотографию с Седой [29 августа 2023 года, через шесть дней после похищения девушки, Солтаев написал, что у Сулеймановой всё хорошо, «никаких нарушений прав и притеснений в отношении нее нет». — Прим. авт.].

Даже узнав, что ее похитили, я так не испугалась, как в момент, когда увидела эту фотографию. Я поняла, что это теперь не между Седой и ее семьей, это на уровне чеченского правительства, а кадыровцы — страшные люди. Я видела Седу за 10 дней до того, как была сделана эта фотография. И то были два разных человека. Я едва узнала ее на фотографии, долго смотрела, чтобы понять, точно ли это Седа, — настолько она была непохожа на саму себя. Поза, одежда, лицо — всё было другое. А Стас верил в российские законы, он не осознавал всей серьезности ситуации. Думал, если со СМИ поговорит, перед камерой поплачет, то Седу вернут.

— Почти сразу после похищения Седы правозащитники рассказали, что она была в отношениях с русским парнем. Сам Стас, как вы и сказали, тоже давал интервью: заявил, что принял ислам и хочет жениться на ней. Как человек с Северного Кавказа, я понимала, что это была большая ошибка. Для Седы отношения вне брака — уже отягчающее обстоятельство. А тут об этом узнали все. От такого «позора» ее семье было бы не отмыться. Вы с Седой не обсуждали, что делать, если она исчезнет, если ее вернут домой?

— Нет, у нас не было каких-то четких инструкций от нее. В момент похищения она лишь сказала Стасу: «Ты знаешь, с кем надо связаться». Это всё.

Тогда было два варианта: предать историю огласке или тихо ждать. Правозащитники выбрали свою стратегию, и я не хочу сейчас задним числом ее оценивать. Но с учетом чеченских культурных особенностей наличие русского парня для ее семьи — это как красная тряпка для быка. Но у правозащитников была искренняя надежда: показать красивую лавстори Седы и Стаса, продемонстрировать, что у нее есть защита, и тем самым помочь ей.

Эти попытки не спасли ее. Может, если бы тогда об этом написало больше СМИ, если бы Стас был другим человеком — не тем, кто просто поплакал на камеру, а тем, кто поехал бы за ней в Чечню, — всё могло бы сложиться иначе.

— А какие были ваши действия, когда первичный шок после похищения и после увиденной фотографии прошел?

— Я сразу сказала, что готова сделать всё, что угодно, включиться в работу. Но правозащитники ответили, что пока ничего делать не нужно. Я думала, что они лучше знают, что они все работают. Но к концу осени 2023 года стало понятно: вообще ничего не происходит. Стас больше не давал интервью, с ним никто не связывался. Тогда я сама начала писать в СМИ — и, не зная, как это устроено, обращалась в провластные издания. Я просто тогда вообще не была в теме, не знала, что есть большие оппозиционные СМИ.

А потом решила выйти на пикет. Долго боялась, что меня убьют, похитят, будут пытать. Даже родителей готовила к тому, что меня могут посадить. Когда в феврале 2024 года исполнилось 150 дней с момента похищения, я приурочила к этой дате свой первый пикет.

— Какой была реакция на пикет?

— В том-то и дело, что никакой реакции не было. Я параноила, боялась выходить из дома, думала, что меня похитят или убьют. Но мне даже угроз никто не писал. Со стороны родственников Седы тоже до сих пор нет никакой реакции. Иногда мне просто оставляют плохие комментарии. Один чеченец как-то написал в личку: «Что с тобой?» — и это всё.

— В прошлом году вы же в Чечню ездили, давали показания о похищении Седы. Как всё прошло?

— Это была моя инициатива. Я могла дать показания по месту жительства в Санкт-Петербурге, но я захотела поехать в Чечню. Я искала любой повод поехать туда, чтобы побывать в месте, где она жила и была убита. Это был мой ритуал прощания с ней. Я такое горе чувствовала, что не испытывала даже страха за себя. Но потом, когда мы действительно туда доехали с адвокатом, спустя пару недель, у меня уже другие мысли были в голове: я думала, что она жива. И за две недели я столько всего прочла про пытки в Чечне, что тогда мне было страшно уже за себя. Мы с адвокатом поехали туда в конце апреля. Мне было страшно, конечно. Я дала показания, местные следователи были очень вежливые. Может, если бы им приказали, они бы реально расследовали дело Седы. Один из них мне даже сказал: «Вы настоящий друг». Помню, какое облегчение я испытала, когда мы вышли из отделения. Все мои ногти на месте, солнце светит, трава зеленая. Просто у страха глаза велики, я перед поездкой очень накрутила себя. Но ничего в Чечне мы с адвокатом не посмотрели, дали показания и поехали в аэропорт.

— В феврале прошлого года СК SOS написали, что Седа, скорее всего, убита. Вы тоже об этом узнали только после публикации?

— Я это узнала чуть пораньше. Это был полный кошмар. Я сначала не верила, потом поверила, потом снова начала думать, что этого не может быть. Если ее убили, то это произошло, наверное, где-то в ноябре 2023 года. Весной 2024 года адвокату дали посмотреть бумаги из ее дела. Среди этих бумаг было заявление, датированное октябрем 2023-го, что якобы она добровольно в Чечню приехала, пара строк ей написаны и под ними стояла ее подпись. И подпись, и почерк действительно очень похожи на ее. После этого никаких сведений, хоть как-то указывающих на то, что она жива, не было [в начале февраля 2024 года один из журналистов дозвонился до дяди Седы. На вопрос: «Где Седа? Она мертва?» — он ответил: «Где эта шлюха? Как это — мертва? Да вот она тут лежит!» Когда его попросили подозвать девушку к телефону, сфотографировать или снять на видео, он отказался. Правозащитникам также удалось связаться с одной из старших сестер Седы, которая вместе с супругом живет в Швеции. На вопрос, знает ли она о судьбе сестры, женщина ответила, что и она, и ее муж «полностью поддерживают действия семьи». — Прим. авт.].

— В какой момент вы для себя решите, что уже всё: сделать больше ничего нельзя?

— Либо когда ее покажут живой, либо когда все преступники будут наказаны по закону и восторжествуют право и справедливость. Мне нужно узнать, что произошло. Как ее убили. Кто ее убил.

— При этом вы думаете, еще есть шанс, что ее живой покажут?

— Я не отказываюсь от этой мысли. Объективно понимаю, что шансов мало. Мы с моей подругой Марьям называем Седу Саидой. Это имя она придумала себе, когда жила в шелтере, а потом использовала только его как маркер для новой жизни. Так вот, для меня Саида — это моя подруга. Я верю, что она жива, говорю о ней как о живой.

А про Седу Сулейманову я говорю публично. Я понимаю, что, скорее всего, ее убили.

Это раздвоение помогает мне справляться.